Вовочка, джаз и папа / #153 / Marpav

Много лет тому назад, когда я еще жила с родителями в крохотном и немного сонном городке на берегу реки, берущей начало из Черного леса, на одном с нами этаже старенькой «хрущевки» жил Вовочка. Да, его так и звали – просто Вовочка. Ничего общего с мальчиком из анекдотов он не имел: скорее, жизнь его была связана с более печальным её аспектом. Вовочке было хорошо за пятьдесят, внешне он выглядел как чуть-чуть отъевшийся Дон Кихот с вечно опущенными вниз уголками губ, и на жизнь свою он зарабатывал игрой на трубе в похоронном оркестре.

В начале и середине 90-х годов недавно ушедшего века Вовочкина грустная деятельность была весьма востребованной. Тогдашние новоиспеченные предприниматели всех мастей и категорий настолько увлеклись игрой в Горца, что Вовочка был нарасхват. Каждый день он метался по городу со своим таким же грустным оркестриком, чтобы успеть везде отыграть положенные «Гори, гори, моя звезда» и сонату № 2 Шопена. Оплачивалось это неплохо, да и наливали музыкантам тоже не особо скупясь, потому по вечерам Вовочка все чаще и чаще стал приходить домой воодушевленным, хоть и изрядно шатающимся. С упорством альпиниста он полз на свой пятый этаж, устало цепляясь за перила и громыхая трубой-кормилицей вместе с дополнительно прихваченными бутылками с горячительной аква витой.

Вовочка, кстати, был не лишен амбиций. В юности он закончил консерваторию и втайне мечтал играть джаз, что, по понятным причинам, реализовать в то время никак не мог. Потому в конце трудового дня, от души отыграв положенное и не менее от души помянув всех встреченных по работе покойников, Вовочка садился у кухонного окна и начинал усиленно импровизировать джаз на своей старенькой трубе. То ли сказывалась профдеформация, то ли Вовочка все же был по натуре действительно меланхоличным Дон Кихотом, но джаз у него выходил тягучий, заунывный и трагический, с характерными похоронными нотками, под которые автоматически хотелось скорбеть, пускать слезу и размышлять о бренности существования. Соседи ругались, матерились и даже грозились Вовочке всяческим рукоприкладством, так как регулярные джазово-траурные концерты затягивались до состояния его полного отключения в районе полуночи. Тем не менее, талант, который, как известно, не пропьешь, ежевечерне настойчиво просился у Вовочки наружу, невзирая на протесты столь далеких от высокого искусства соседей.

С каждым днем Вовочке было все труднее выходить на работу: он постоянно опаздывал, выглядел ненамного лучше своих мирно лежащих клиентов, усиленно заедал жвачками и леденцами утреннее похмельное амбре и по-прежнему неистово мечтал о карьере джазового музыканта. Однажды, на каком-то очередном провожании свежеубиенного бизнесмена Вовочке стало особенно дурно, и он от усиленного вдыхания и выдыхания в трубу не выдержал и опростоволосился, извергнув желудочные массы прямо на асфальт у гроба. Народ в нашем городке всегда был эмпатичным и понимающим: Вовочку даже не побили, но налили минералки и посадили в сторонке отдыхать, оставив оркестрик доигрывать обязательную программу уже без него.

Когда пришло время моего отца постепенно собираться в путь на другую сторону планеты, он строго-настрого заранее наказал мне и маме одно: «Ни за что и никогда не приглашайте Вовочку на мой последний торжественный, но горизонтальный выход: во-первых, я наслушался его музыки на несколько жизней вперед, а во-вторых, я банально боюсь, что от избытка эмоций он блеванет на мой парадный капитанский китель».

Исполнять пожелание папы нам не пришлось. Вовочка умер за неделю до него, августовским вечером, сидя у кухонного окна со своей неразлучной трубой в руках.